Неточные совпадения
Ему представляется-то, что он за делом бежит; торопится, бедный:
людей не узнает, ему мерещится, что его
манит некто; а придет на место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна.
Радостно трепетал он, вспоминая, что не жизненные приманки, не малодушные страхи звали его к этой работе, а бескорыстное влечение искать и создавать красоту в себе самом. Дух
манил его за собой, в светлую, таинственную даль, как
человека и как художника, к идеалу чистой человеческой красоты.
Он не острит отрицанием, не смешит дерзостью неверия, не
манит чувственностью, не достает ни наивных девочек, ни вина, ни брильянтов, а спокойно влечет к убийству, тянет к себе, к преступленью — той непонятной силой, которой зовет
человека в иные минуты стоячая вода, освещенная месяцем, — ничего не обещая в безотрадных, холодных, мерцающих объятиях своих, кроме смерти.
Его не
манило в те нервные омуты, в которых
люди упиваются страданиями.
Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры со всякими
людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов, который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой
манил.
В существе, он плохо и отговаривался. Простая теплота этих
людей манила его в их тихий уголок из грязного челышевского нумера.
Свежее лицо с завидным румянцем и ласковыми серыми глазами
манило своей девичьей красой; тяжелая русая коса и точно вылепленные из алебастра плечи могли нагнать тоску на любого молодца, конечно, не из разряда «почти молодых
людей», предпочитающих немного тронувшийся товар.
Думаю я: это непременно ее душа за мной следует, верно она меня
манит и путь мне кажет. И пошел. Весь день я шел сам не знаю куда и невмоготу устал, и вдруг нагоняют меня
люди, старичок со старушкою на телеге парою, и говорят...
— Всех вас, молодых
людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, —
манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
Дух замирает, предметы бегут назад; в лицо веет свежесть; грудь едва выносит ощущение неги… или как
человек, предающийся беспечно в челноке течению волн: солнце греет его, зеленые берега мелькают в глазах, игривая волна ласкает корму и так сладко шепчет, забегает вперед и
манит все дальше, дальше, показывая путь бесконечной струей…
За мостом он уже без приглашения кондуктора взобрался в вагон, на котором стояла надпись: «Central park». [Центральный парк. (Ред.)] Спокойное сидение и ровный бег вагона
манили невольно бесприютного
человека, а куда ехать, ему было теперь все равно. Только бы ехать, чем дальше, тем лучше, не думая ни о чем, давая отдых усталым ногам, пока дремота налетает вместе с ровным постукиванием колес…
Красный цвет рубахи
манил и ласкал его, а бричка и спавшие под ней
люди возбуждали его любопытство; быть может, он и сам не заметил, как приятный красный цвет и любопытство притянули его из поселка вниз, и, вероятно, теперь удивлялся своей смелости.
Люди, которых вы здесь видите, живут в благословенных местах: город стоит на берегу Волги, весь в зелени; с крутых берегов видны далекие пространства, покрытые селеньями и нивами; летний благодатный день так и
манит на берег, на воздух, под открытое небо, под этот ветерок, освежительно веющий с Волги…
— Гм! наша Маньхен попадает на историческую картину, которою будут восхищаться десятки тысяч
людей… Бог знает, может быть даже и целые поколения! — воскликнул весело Фридрих Фридрихович, оглядываясь на
Маню, которая только повернулась на ногах и опять стояла на том месте, не сводя глаз с Истомина.
Через день после визита, сделанного мне Шульцем, я отправился к Норкам узнать о здоровье
Мани. Это было перед вечером.
Маня сама отперла мне двери и этим сделала вопрос о ее здоровье почти неуместным, но тем не менее меня все встретили здесь очень радушно, и я очень скоро не только познакомился с семейством Норков, но даже стал в нем почти своим или, по крайней мере, очень близким
человеком.
Здесь были и смелость, и наглость, и чувствительная подкладка, и недосуг опомниться; неразрешенным оставалось: быть ли успеху?.. А отчего и нет? Отчего и не быть? Правда,
Маня прекрасное, чистое дитя — все это так; но это дитя позволило насильно поцеловать себя и прошептала, а не прокричала «пустите!» Для опытного
человека это обстоятельство очень важно — обстоятельство в девяносто девяти случаях изо ста ручающееся нахалу за непременный успех.
«И это он!» — думала
Маня, глядя на
человека, которого она некогда так страстно любила.
Ида Ивановна, остававшаяся до сих пор девушкою, была иной
человек, чем ее сестра Берта Шульц, и совсем иной, чем сестра ее
Маня.
— А вас любили в самом деле, и еще как преданно как жарко вас любили! Не
Маня, может быть, одна, а и другие, серьезнее и опытнее
Мани женщины в своем приятном заблуждении вас принимали за
человека, с которым женщине приятно было б идти об руку…
В тот год, к которому относится мой рассказ, я приехал сюда осенью, запасшись той благодатной силой, которую льет в изнемогший состав
человека украинское светлое небо — это чудное, всеобновляющее небо, под которое знакомая с ним душа так назойливо просится, под которое вечно что-то
манит не избалованного природой русского художника и откуда — увы! — также вечно гонят его на север ханжи, мораль и добродетель.
Маня выпустила мою руку и села в кресло. Я опустил у окон шторы, зажег свечи и взглянул на
Маню: лицо у нее было не бледно, а бело, как у
человека зарезанного, и зрачки глаз сильно расширены.
«Что тут — все дороги на этот завод?» — думаю и кружусь по деревням, по лесам, ползаю, словно жук в траве, вижу издали эти заводы. Дымят они, но не
манят меня. Кажется, что потерял я половину себя, и не могу понять — чего хочу? Плохо мне. Серая, ленивая досада колеблется в душе, искрами вспыхивает злой смешок, и хочется мне обижать всех
людей и себя самого.
Пустошный
человек как завидел купцов, не стал с ними разговаривать, а начал их
манить, чтобы сошли в овражек, и сам туда же вперед юркнул.
Афоня. Нет, не к росту. Куда мне еще расти, с чего! Я и так велик по годам. А это значит: мне не жить. Ты, дедушка, возьми то: живой
человек о живом и думает, а у меня ни к чему охоты нет. Другой одёжу любит хорошую, а мне все одно, какой ни попадись зипунишко, было бы только тепло. Вот ребята теперь, так у всякого своя охота есть: кто рыбу ловит, кто что; в разные игры играют, песни поют, а меня ничто не
манит. В те поры, когда
людям весело, мне тошней бывает, меня тоска пуще за сердце сосет.
«Шумят!» — счастливо думал Бурмистров и тяжко вздыхал, вспоминая себя среди толпы
людей. Каждый раз, когда он вспоминал это событие, оно выступало перед ним все более значительно, красиво и
манило его снова к
людям, в шум и суету.
А между тем ночь бежала и убегала своим обычным путем, и мир начинал пробуждаться. Жизнь тихо, неслышно, но неуклонно прокрадывалась на маленький дворик. Сначала темная крышка, плотно надвинувшаяся сверху, стала будто приподыматься. Дыхание утра легко развеяло сумрачную серую тьму ночи… Небо засинело, стало прозрачнее, взгляд молодого
человека уходил все дальше и дальше ввысь. Мир сверху раздвигался,
маня синим простором.
— Вечером заходила Варя, — сказала
Маня, садясь. — Она ничего не говорила, но по лицу видно, как ей тяжело, бедняжке. Терпеть не могу Полянского. Толстый, обрюзг, а когда ходит или танцует, щеки трясутся… Не моего романа. Но все-таки я считала его порядочным
человеком.
Мир праху твоему, скромный труженик!
Маня, Варя и все женщины, бывшие на похоронах, искренно плакали, быть может оттого, что знали, что этого неинтересного, забитого
человека не любила никогда ни одна женщина. Я хотел сказать на могиле товарища теплое слово, но меня предупредили, что это может не понравиться директору, так как он не любил покойного. После свадьбы это, кажется, первый день, когда у меня не легко на душе…»
Не прошло полчаса, выходит Безрукой с заседателем на крыльцо, в своей одежде, как есть на волю выправился, веселый. И заседатель тоже смеется. «Вот ведь, думаю, привели
человека с каким отягчением, а между прочим, вины за ним не имеется». Жалко мне, признаться, стало — тоска. Вот, мол, опять один останусь. Только огляделся он по двору, увидел меня и
манит к себе пальцем. Подошел я, снял шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и говорит...
Когда они проходили через первую комнату, то ему показалось, что
люди и звери, нарисованные на лежанке, делают разные смешные гримасы и
манят его к себе, но он нарочно от них отвернулся.
В светлую летнюю ночь сидит болотница одна-одинешенька и нежится на свете ясного месяца… и чуть завидит
человека, зачнет прельщать его,
манить в свои бесовские объятия…
А сама разводит руками, закидывает назад голову,
манит к себе на пышные перси того
человека, обещает ему и тысячи неслыханных наслаждений, и груды золота, и горы жемчуга перекатного…
И, стоя на коленях, подняв кверху руки, потрясая пальмовыми ветвями и махая платками, «
манят» Божьи
люди святого духа...
Громче и громче раздавалась хлыстовская песня. Закинув назад головы, разгоревшимися глазами смотрели Божьи
люди вверх на изображение святого духа. Поднятыми дрожащими руками они как будто
манили к себе светозарного голубя. С блаженным сделался припадок падучей, он грянулся оземь, лицо его исказилось судорогами, вокруг рта заклубилась пена. Добрый знак для Божьих
людей — скоро на него «накатило», значит, скоро и на весь собор накати́т дух святой.
Они, разбросанные рукою культурного
человека по сторонам многочисленных рек и речек, от ранней весны до средины осени щеголяют своею зеленью,
манят к себе прохожего и служат убежищем всего живого, бегущего от солнца.
Но никто не обратил внимания на ее слова и не поддержал на этот раз
Маню; все считали, что напоминание о котлетах в эту торжественную минуту было совсем некстати. Всех нас охватило новое чувство, вряд ли даже вполне доступное нашему пониманию, но зато вполне понятное каждому истинно русскому
человеку, — чувство глубокого восторга от осветившей нашу душу встречи с обожаемым нами, бессознательно еще, может быть, великим Отцом великого народа.
Я начинал в этой области становиться enfant terrible [Буквально: ужасный ребенок (франц.), употребляется по отношению к
людям, которые бестактной непосредственностью ставят в неловкое положение окружающих.] в нашей семье. Папа все настороженнее приглядывался ко мне. И однажды случилось, наконец, вот что. Я тогда был в восьмом классе. Сестренки
Маня и Лиза перед рождеством говели. К исповеди нельзя идти, если раньше не получишь прощения у всех, кого ты мог обидеть.
Юля при этом грустно смотрела, а у
Мани и Инны горели глаза: с каким бы восторгом они вместе со мною покинули «родные поля» и поехали в неизвестную даль, какие бы там ни оказались злые
люди!
Понятно, что только о наградах везде и говорили, только о наградах и думали. Они мелькали кругом,
маня и дразня, такие доступные, такие малотребовательные.
Человек был в бою, вокруг него падали убитые и раненые, он, однако, не убежал, — как же не претендовать на награду?
Наташа Перевозова, шаловливо выглядывающая из мехового воротника своей шубы, молоденькая девочка
Маня Кондырева, играющая роли юных девушек; сестра Дашковской, серьезная и тихая Людмила Львовна, любительница, исполняющая крошечные роли; суфлер — самое важное лицо в труппе, худой, желчный, вечно чем-то недовольный господин; «герой» Кремнев, высокий, черноглазый молодой
человек; комик Чахов, врач по профессии, любитель, но талантом настоящий большой артист; Бор-Ростовский, по происхождению кавказец, помощник Дашковской по постановке и актер; Беков, спокойный, серьезный молодой
человек, полупрофессионал, и Толин, жизнерадостный, подвижный юноша, играющий с Маней Кондыревой веселые водевили.
Согласилась Мира, а только, видно, не по нутру было веселому нраву королевы государственными делами управлять, серьезные думы думать, скучные просьбы да жалобы народа выслушивать, суды судить да заседать с мудрейшими
людьми государства. Не по душе такие дела Мире. То ли дело под лучами весеннего солнышка за прытконогим оленем гоняться, то ли дело в вихре веселой пляски по нарядным залам носиться! Жизнь беспечная, веселая, праздничная
манит к себе королеву.
Рассуждение весьма близкое к тому, какое высказал св. Сирин соблазнявшей его прелестнице, которая
манила его к себе в дом, а он приглашал ее согрешить всенародно на площади; та говорит: «Там нельзя; там
люди увидят», а он говорит: «Я на людей-то не очень бы посмотрел, а вот как бы нас бог не увидал? Давай-ка лучше разойдемся».
Люди только удивлялись и успокоивали себя тем, что все это не к добру, что бог, наверное, этак «
манит» Дукача, чтобы он больше возвеличался, а потом его и «стукнет», да уж так стукнет, что на всю околицу слышно будет.